.jpg)
"Голиаф убит. Будьте осторожнее. Филиппов", - говорилось в телеграмме. Значит, выдумку Гурова из якобы записки от Голиафа насчет того, что Алчевского специально толкнули под поезд, кто-то воспринял всерьез? Почему? Потому что это правда? Кто-то поверил в это? Причем кто-то настолько влиятельный, что смог получить доступ к секретным документам канцелярии санкт-петербургского генерал-губернатора? И при этом настолько неосведомленный о кухне полицейского ведомства, что поверил в содержимое донесения? Но настолько ловкий, что смог быстро найти агента в темных переулках столичного дна? А может быть, это просто случайность? Образ жизни покойного непрямую вел к такому концу. А то, что этот конец пришелся именно на момент, когда Голиаф случайно оказался замешан в расследовании Гурова, - не что иное как стечение обстоятельств.
Был еще один вопрос, который сразу задал себе Гуров. Как Филиппов узнал об убийстве агента? Вряд ли расследование этой смерти проводилось выше околотка, и, конечно, околоточный не мог опознать в покойном агента сыскной части при канцелярии обер-полицмейстера. О смерти Голиафа даже сам Гуров мог узнать только много месяцев спустя, попытавшись лично с ним встретиться.
Тем временем коридорный, вручивший телеграмму, продолжал маячить рядом.
- Вас там дама ожидают, господин надзиратель, - сказал коридорный, как только Гуров обратил на него внимание.
Тут возник еще один вопрос. О том, кем по должности является Гуров, он сообщал только лицам, причастным к расследованию, и вряд ли широкие народные массы, представителем которых был коридорный, могли быть осведомлены о его положении.
- Откуда вы знаете, кто я? - спросил Гуров, желая сразу получить ответ хотя бы на один вопрос, возникший этим утром.
- Так в газете написали, - ответил коридорный.
Он обернулся к небольшому столику, взял с него газетный лист и протянул Гурову.
Газета называлась "Харьковский листок" и являлась, как было гордо отпечатано, "ежедневной прогрессивной газетой". На главной полосе размещалась заметка о том, что в Харьков прибыл надзиратель сыскной части при канцелярии обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Федор Иванович Гуров "для расследования обстоятельств трагической кончины известного харьковского промышленника и мецената Алексея Кирилловича Алчевского, чей славный путь оборвался..." - и так далее, и тому подобное.
Не то чтобы Гуров как-то скрывал свое положение, но и не планировал прославиться на всю губернию стараниями провинциальной прессы.
- Что за женщина? - спросил он раздраженно.
Коридорный проводил Гурова в ресторан и указал на даму, сидящую у окна. На столике стояла чашка с чаем, в руке она держала длинный мундштук с дымящейся папиросой.
Гуров успел оценить визитершу, пока шел к ней, и выводы, которые он сделал, настораживали. Присаживаясь за столик, он уже был готов к неприятностям. Дама была очень красива, но не сдержанной красотой Анны Бекетовой. Это была брюнетка с огромными черными глазами, пухлым ртом, грудью, которой было явно тесно в черном платье - на вид простом, но явно из очень дорогой ткани. В ушах женщины были довольно скромные на первый взгляд серьги с совсем нескромными бриллиантами. Гуров понял, что перед ним - классическая la femme fatale. Из-за таких стрелялись, на таких спускали имения и состояния. Гуров по роду службы сталкивался с подобными дамами и, наблюдая последствия их легкого, но часто фатального порхания по чужим судьбам, предпочитал держаться от них подальше.
- Кто вы? - резко спросил он, очерчивая дистанцию.
- Я редактор той газеты, что вы держите в руках. Елена Владимировна Любарская-Письменная.
Гуров внимательно посмотрел на роковую женщину и решил, что для дочери одного из трех толстяков, с которыми он познакомился вчера в Земельном банке, она все же несколько в возрасте. Значит, супруга.
- Я - жена Евгения Петровича, члена правления банка. С ним вы, насколько я знаю, виделись вчера, - подтвердила она его догадку.
Гуров, вспоминая обстоятельства, при которых они с Реукцим покинули банк, с некоторым злорадством подумал, что Евгению Петровичу с такой женой крайне "повезло", и хорошо он не закончит.
- Я так понимаю, о моем приезде вы узнали от мужа? И как хорошо вы осведомлены о делах супруга и вверенного ему финансового учреждения?
- О, господин сыщик! Неужели я так похожа на быка, которого можно сразу брать за рога? - рассмеялась она кокетливо.
"Начинается", - без всяких эмоций подумал Гуров. В этот момент он совершенно холодно рассуждал про себя о том, может ли от дамочки быть какая-то польза. Тут главное было пережить стадию жеманства и попыток произвести неизгладимое впечатление на особь противоположного пола. Попытки эти, как был уверен Гуров, подобные дамы совершали не по умыслу даже, а повинуясь некому инстинкту.
Впрочем, Любарская-Письменная обманула ожидания Гурова и ломать комедию не стала.
- Я тут для того, чтобы сама задавать вопросы. Как журналист. Итак, как продвигается расследование? У вас уже есть какие-то подозрения? Есть доказательства того, что смерть всеми уважаемого Алексея Кирилловича не была самоубийством? Прогрессивная общественность имеет право знать...
- Я здесь не для того, чтобы удовлетворять любопытство прогрессивной общественности, - резко оборвал этот словесный поток Гуров и, сделав вид, что смягчился, добавил как можно более доверительно. - Тем более, увы, пока что сообщать общественности нечего. Во всяком случае того, что было бы ей интересно. Надеюсь, это не попадет на страницы вашей газеты как доказательство бессилия столичной полиции? - уже совсем заговорщицки добавил он и продолжил:
- А вот вы могли бы мне помочь. Барышня, занимающая столь редкое и удивительное как для русской женщины положение главного редактора газеты должна быть осведомлена о многом, происходящем в городе. К тому же вы - супруга одного из самых уважаемых и состоятельных людей в губернии. Наверняка у вас есть своя версия случившегося. В самоубийство, я так понимаю, вы не верите.
Выдав изрядную порцию лести, Гуров все же на успех особо не рассчитывал и уже приготовился к затяжной и, скорее всего, бесплодной игре "Узнай у собеседника хоть что-то, не сказав ему ничего". Но Любарская-Письменная напротив оказалась очень словоохотливой. Настолько, что Гуров заподозрил, что пришла она не для того, чтобы выведать что-то у него, а для того, чтобы поделиться своими соображениями с целью, например, выгородить мужа.
- Конечно, это не было самоубийством. Не такой человек был Алексей Кириллович.
- Кому же была выгодна его смерть? - спросил Гуров, не особо рассчитывая на какие-то откровения. Их и не последовало.
- Конечно, это кредиторы. Например, братья Рябушинские. Страшные это люди. Очень влиятельные. С такими деньгами и связями им все подвластно. Разве это не очевидно?
Версия о причастности к смерти Алчевского кредиторов была проговорена уже неоднократно и каждый раз не выдерживала никакой критики. Видя безразличие Гурова к этим сведениям, Любарская-Письменная добавила:
- К тому же они - старообрядцы.
Для Гурова это был аргумент, который свидетельствовал скорее в пользу "страшных и влиятельных людей" Рябушинских. Он сталкивался со старообрядцами несколько раз и, несмотря на настороженное отношение к ним в российском обществе, которое подогревалось церковью, относился к старообрядцам с уважением. Люди это были болезненно честные, иногда -даже наивные. К тому же - трудолюбивые и не пьющие. Поэтому не было ничего удивительно в том, что среди членов самых богатых купеческих семей России было много старообрядцев.
- А может быть, это коллеги покойного? - спросил Гуров. - Среди них ведь были люди на руку не чистые, может быть - желающие скрыть свои преступления, готовые пойти ради этого даже на убийство?
Любарская-Письменная тут же бросилась на защиту супруга, приняв этот вопрос за обвинение:
- Что вы такое говорите? Все помыслы соратников были направлены на спасение дела. И спасение это без господина Алчевского - немыслимо.
- Помыслы направлены, говорите? - скептически переспросил Гуров.
- Мой муж буквально ночевал в банке, готовя предложения, отстаивать которые Алексей Кириллович поехал в Санкт-Петербург. Выпуск облигаций и получение заказа надо было обосновать. Документов готовилось много, и я еще не помню случая, когда деловые люди были столь внимательны к каждому написанному на бумаге слову. Даже к моей помощи обращались, - с гордостью добавила она.
- И кто же читал все это творчество? И когда? - спросил Гуров, все еще полагая рассказанное лишь частью нехитрой стратегии провинциальной газетчицы по защите своего мужа.
- Вы не понимаете? Вы ничего не понимаете! - с вызовом и торжеством сказала Любарская-Письменная. - Министр должен был на что-то наложить свою резолюцию. На какую-то бумагу. Это было прошение. Но прошение, подкрепленное связными аргументами, изложенными на многих листах, с цифрами и выводами. Или вы думаете, Витте оказал бы государственную помощь за красивые глаза господина Алчевского?!
По поводу того, за что оказывается государственная помощь в России, у Гурова были свои соображения, но сведения, изложенные женой банкира, оказались весьма любопытны. О том, что возможному решению министерства предшествовала такая серьезная работа, Гуров даже не подумал. В целом это выглядело логичным, если бы не один вопрос, который Гуров тут же задал:
- Но кто и когда бы успел с этим всем ознакомиться и сделать выводы для того, чтобы, я так понимаю, доложить министру? Ведь на это тоже нужен не один день?
- Все просто, - сказала Любарская-Письменная таким тоном, будто Гуров утомил ее своей глупостью, не понимая очевидного. - Пакет с бумагами был отправлен заранее, почтой. На адрес Министерства финансов.
- Кем?
- Лично Алексеем Кирилловичем, я полагаю. Вряд ли такое важное дело могло быть поручено приказчику, - сказала банкирша. Судя по тону, она окончательно разуверилась в умственных способностях Гурова.
Гуров и сам был от себя не восторге, хотя никак не мог быть осведомлен о тонкостях делопроизводства в высоких министерских сферах.
Получив известие о смерти Голиафа, он совершенно забыл о том, что должен дать телеграмму в Санкт-Петербург, запросив помощи в проверке алиби секретаря Алчевского. Теперь к этому тексту следовало добавить еще один запрос.
Он раскланялся с Любарской-Письменной и, наблюдая в окно за тем, как она усаживается в коляску, заметил, что вместе с ним за красивой банкиршей-газетчицей, не мигая и отвесив челюсть, наблюдает стоящий на улице его детина-соглядатай, о котором он почти что забыл. Детина почувствовал на себе взгляд Гурова и обернулся. Гуров озорно подмигнул ему, тот покраснел и отвернулся.
Раз уж благодаря газете весь город узнал, кто он такой и зачем приехал в Харьков, Гуров решил сходить или съездить на почту сам, не доверяя отправку телеграммы в Санкт-Петербург гостиничному посыльному.
Перед этим он поднялся в номер и, достав из саквояжа кобуру и пистолет, вооружился самозарядным браунингом 1900, номер в названии которого означал год выпуска. Был этот пистолет новинкой, но уже снискал славу среди служивых империи и стал называться уважительно "Браунинг номер один". Он действительно был первым по мягкости спуска, точности и, что немаловажно, - габаритам и весу. Эти преимущества оценила и другая публика. Экземпляр, находящийся у Гурова, был найден при обыске у одного налетчика и не попал в протокол изъятого имущества, тут же перекочевав в карман надзирателя. О чем Гуров нисколько не переживал: если государство не удосуживается обеспечивать своих прямых слуг оружием, то почему бы слугам не озаботиться самим этим важным, а иногда - жизненно важным вопросом?
Выходя из номера, он снова встретил коридорного, который протянул еще одно послание. Гуров уже не ждал хороших известий, поэтому принял карточку со вздохом, но это было лишь приглашение посетить дом госпожи Хариной, находящийся по переулку, названному в честь хозяйки дома Харинским. Это было довольно необычно. Все остальное было вполне обычным - бумага с нелепыми провинциальными вензелями по углам и обещание "интересного общества и отменного ужина". Гуров не решил, что делать с приглашением, и положил его в карман.
На почте он дал Филиппову телеграмму следующего содержания: "Проверить секретарь А Антонин Людвигович Городецкий находился в Екатеринославе. Бумаги А присланные в министерство финансов поручить Кацеву".
Кацев в сыскной части Санкт-Петербурга был человеком уникальным. Как удалось столь явному по виду еврею получить место в столичной полиции, пусть и в качестве вольнонаемного, - было загадкой. Но факт оставался фактом: человек, которого называли Кацманом, отмечая его происхождение, при этом пользовался таким авторитетом среди коллег, что даже самые ярые антисемиты, коих в полиции было немало, проломили бы голову всякому, кто осмелился высказаться против Карла Генриховича. Дело в том, что был Кацев специалистом по любым бумагам - от счетов и расписок до контрактов и прочих финансовых документов. Он раскрыл несколько громких дел, фигуранты которых, находясь теперь на каторге, наверняка раскаивались в том, что полагали полицейских тупыми и безграмотными служаками.
Просьба об участии Кацева должна была дать понять Филиппову, что дело важное. Хотя сам Гуров в важности этого дела уверен не был. Могли бумаги, высланные из Харькова, стать причиной отказа Витте даже встречаться с Алчевским? Ведущая в тупик версия Реуцкого о каких-то "ветрах в верхах" казалась более правдоподобной. Но версию о бумагах все же стоило проверить.
Харьковское почтово-телеграфное отделение находилось неподалеку от Губернаторской улицы, поднявшись по которой и перейдя оживленную Пушкинскую, Гуров снова оказался у особняка Алчевских.
