Мы должны были опубликовать этот текст, являющийся частью серии впечатлений Александра Костенко о путешествии по Европе, на следующий день после того, как Париж содрогнулся от серии террористических актов. Вопрос о том, не будет ли кощунством давать описания мирного, еще не потрясенного горем Парижа, в то время как весь мир находится в шоке от пролитой на улицах города крови, возник сразу. И после долгих размышлений мы решили – публиковать. Потому что, во-первых, возможно, это одно из последних свидетельств того, какой была столица Франции до террористических актов, и описание того, какой она больше не будет. А во-вторых, этот текст станет для редакции способом выразить сочувствие жертвам террористической атаки.

Лайфхак номер раз: в этот овеянный мифами город надо въезжать днем. Ночью, в принципе, тоже неплохо, особенно если вы едете побродить здесь в стилистике Гиляровского; секс, драгс & чикенрол, который можно купить в три часа утра в северной префектуре ровно на каждом шагу. Но днем - чистый romantique. Легкий моросящий дождь, слепой арфист на ступеньках Сакре Кер, неприлично жирные голуби, жрущие крошку, круглые карусели с лошадками, микроскопические мощеные улочки с микроскопическими же столиками, за которыми едят луковый суп, негры, продающие ниточки на запястье, и вдалеке, на юго-западном горизонте, черная игла башни, о которой Максимилиан Волошин говорил, что она - единственное приличное место в этом городе, потому что оттуда не видать ее саму.

Париж - это мокрые мостовые от теплого и практически неощутимого дождя, разноцветные листья, налипшие на лоб булыжникам, перегруженный трафик дорог, желто-серые здания с черными потеками от сырости и нежно-бирюзовыми - от стоящих на крышах бронзовых скульптур. Небо рвется ветром в клочья и опрокидывается в Сену, на ее воды, на широкие набережные, на запертые на ночь под замочек ящики букинистов. Ветер кидает по улицам мусор и квадратные бумажные промасленные листы от пиццы. Ощущение, что весь Париж одним махом проглотил свои пиццы с сыром и маслинами и взметнул вверх упаковочные листы с тонкими фирменными надписями синего цвета.

У Лувра огромная, окольцовывающая его площадь застлана хрустящим песком - ни плитки, ни булыжников, иди себе и иди к огромной квадратной обители бывших королей, окутанной глубоким рвом. Думаю, булыжник сняли во время одной из революций, чтобы плебс, которому не хватало пиццы, не разобрал прилуврскую площадь на орудия пролетариата. Let them eat cakes - этого по-моему достаточно, чтобы обидеться и начать бить стекла в резиденции монархов. Вот те и перестраховались и повелели содрать с площади булыжную кожу, дабы не искушать подданных.

Я искал в Париже клошаров и нашел их. Один уютно загнездился в резных воротах бокового входа в Лувр - кубло одеял, какие-то харчевые принадлежности и табличка с короткой надписью, из которой я разобрал только слово petite. На набережной Сены разлеглась на ночевку семья арабов в лохмотьях: молодые парень с женщиной, двое черноглазых детей. Арабы и негры в Париже - следствие Алжирской кампании и милосердия тогдашнего французского правительства, теперь аукающееся коренному населению тем, что его почти не видать.

Нашествие арабов, к слову, пошло на пользу местным. Типичные светлые француженки симпатичны только лет до 20-ти: потом они тускнеют, выцветают, горбятся носами. А вот темненькие, с каплей арабской крови, напротив ярки, задасты и быстроглазы, и именно их стремительная проходочка беспокоит типичных престарелых французов, которые своей потертостью, седой щетиной и чуть навыкате глазами все как один напоминают Сержа Гинзбура.

Мне очень даже понравился Париж, и вот почему.

Во-первых, это очень тусовочный город. Вечером на набережных, на Монмартре, на острове Сите, у фонтана Сан-Мишель, на площади Конкорд, да везде, где мы успели побывать вечером, - многонациональная шумная толпа. Молодежь сидит на истертых временем плитах мостовой и пьет вино прямо из горлышка, танцует брейк, катит на прокатных велосипедах, гуляет, негры хватают за узкие задницы хохочущих визгливо китаянок, французы умасливают маслом пустых обольстительных глаз арабок, кришнаиты притоптывают и гундосят, зазывалы шепчут голосами наркодилеров «бонсуар мсье» и угодливо указывают ладонями во чрево уличных кафешек, люди жуют на ходу и прикуривают одну от одной, летят в мусорки опустошенные стаканчики из-под лате, укутанные по глаза старухи-нищенки с костистыми пальцами встряхивают коробочки с монетами, прося еще, креперье фокуснически подбрасывают в воздух жарящиеся блины, и те, ляпаясь обратно на раскаленный металлический поддон, жадно шкворчат и пузырятся. Париж живет.

Во-вторых, это величественный город. Старые огромные коробки из желтого камня, украшенные резьбой, нежно-зелеными бронзовыми идолами и щетинистыми неоготическими шпилями, отражаются в водах Сены, которые и так уже встревожены ходом плоских широчайших туристических барж и одиночными всплесками ныряющих с набережной крыс. Говорят, Франции очень везло на амбициозных королей, и это видно - кругом памятники самим королям, их деяниям и победам, их военным кампаниям и любовным утехам: арки размером с многоэтажку, дворцы в несколько кварталов, обелиски, то ли отжатые у трудолюбивых египтян, то ли подаренные ими; колонны, купола, мосты с исполинскими опорами, лестницы шириной в эпоху - все это возвышается над бурлящей толпой, а каменные горгульи, имеющие по легенде такое неприятное лицо потому, что видят каждый день дьявола, венчают крыши зданий и оттуда охраняют город, который когда-то не смогли уберечь от бубонной чумы.

В-третьих, это город с историей. В середине XIV века сюда пришла чума, и противостоять ей пытались только врачи, которые носили черные плащи и знаменитые белые маски во все лицо с длинными носами, куда заправлялись ароматические травки. Врачи думали, что эта ингаляция обезопасит их при общении с больными, но они ошибались. Чума выкосила 80% населения Франции, а дома, да и вообще всё, к чему прикасались чумные, стали выжигать огнем. Франция пылала четыре года, а когда эпидемия отступила и пожары утихли, этому городу пришлось начинать с нуля. Так, например, погибли абсолютно все знания мастеров, творивших в готическом стиле, да и сами мастера тоже. С тех пор у человечества не осталось никаких секретов готического искусства, а остался только один, выстроенный по философско-религиозным канонам, ассиметричный и гармоничный, как человеческое тело, Нотр-Дам-де-Пари.

Поэтому Париж нельзя не любить. Его можно только мало знать, но, дотронувшись до него однажды, ты, как чумной больной, становишься одержимым жаждой постижения этого удивительного, грязного и величественного в своем средневековом варварском великолепии города с его клошарами, арабами, проститутками и бронзовыми королями со вселенскими амбициями, заставлявшими Париж рождаться заново после каждого падения.

И да. Если ночью, опаздывая с багажом на последнюю электричку, вы смогли разобраться в таком лабиринте минотавра, как парижское метро, то вы сможете все.