В каждом городе есть места, которые считаются "плохими". Одно из таких мест в Харькове - спуск Пассионарии, недавно переименованный в Клочковский, а точнее – его участок от Данилевского до Клочковской. Там круглые сутки горят фонари, зеленые насаждения вырублены под корень, постоянно ходят патрульные. Но все равно находиться там поздними вечерами по-прежнему опасно  из-за частых грабежей и разбоев: это место будто притягивает криминал. Мы решили рассказать историю, связанную с этим местом, предоставив читателям самим судить о том, есть в ней что-то мистическое или нет.

Старший майор государственной безопасности отдела по борьбе с бандитизмом НКВД Иван Шубин раздраженно посмотрел на только что затушенный окурок лендлизного Camel. Мягкий табак оставлял кисловатый привкус, а чай в граненом стакане по вкусу был больше похож на заваренную махорку. За окном шел холодный ноябрьский дождь, будто пытаясь смыть происходящее в этом городе еще несколько месяцев назад. В конце августа Харьков был окончательно освобожден от немцев, и холодная вода с неба поливала следы пребывания оккупантов - вывески магазинов и названия улиц, написанные готическим шрифтом, листовки оккупационной власти с неизменной свастикой...  Майору, прибывшему в город две недели назад в составе оперативных войск НКВД, предстояло осуществить зачистку несколько более сложную, чем замена немецких табличек: крупный город, в котором легко затеряться, был напичкан дезертирами, благополучно пережившими оккупацию, уголовно-преступным элементом и, вероятно, немецкой агентурой.

Директива НКВД СССР за номером 552 - короткий, из девяти пунктов, документ - давала четкие указания о мерах "по усилению борьбы с бандитизмом и дезертирством", но касалась в основном тыловых территорий, где была возможна агентурная работа. Директива не уточняла, что делать в городе, где каждый гражданский мужчина призывного возраста уже вызывал подозрение, где скованные страхом жители настороженно относились к "старой новой власти", опасаясь репрессий со стороны пришедших вслед за военными особистов. Ситуация усугублялась тем, что все сотрудники НКВД были не местными и плохо ориентировались даже в городских улицах, не говоря уже о местах возможного скопления бандитов.

Единственным источником информации о ситуации в городе были доносы бдительных граждан: с приходом советских войск они бросились докладывать друг о друге, обвиняя соседей, сослуживцев и даже неверных жен в сотрудничестве с оккупантами. Среди всего этого мусора, с которым еще предстояло разбираться коллегам, Шубин несколько дней отбирал заявления о пропаже людей, бандитских налетах, гоп-стопах и прочих проявлениях чистого, не замутненного коллаборационизмом криминала.

Картина вырисовывалась любопытная. Самым криминальным местом была Ивановка - район одноэтажных домов, почти не пострадавший от бомбежек и примыкающий к огромному Благовещенскому рынку, который, как и всякий рынок, стал местом скупки и сбыта краденного, домом карманников и мошенников. Ивановку с находящимся на холме центром города соединял спуск Пассионарии - небольшая проложенная в овраге дорога, которая шла от центральной площади города - площади Дзержинского, упиралась в Клочковскую и, по сути, отделяла "грязную" криминальную Ивановку от "цивильного" городского центра. Спуск Пассионарии стал как бы воротами между двумя мирами, причем воротами весьма специфическими. Над дорогой на склонах оврага были вырыты норы, кое-как укрепленные строительным мусором, в которых поначалу жили люди, лишившиеся крова во время бомбежек. Со временем контингент обитателей изменился. Склоны спуска превратились в смесь воровской малины и ночлежки. Условная карта преступлений, сложенная из отобранных заявлений, являла собой круг с центром на спуске Пассионарии, а сам спуск стал местом, где вероятность выжить ночью для обычного гражданина, в том числе, что самое возмутительное, - военного, - равнялась нулю. Люди пропадали там десятками, и поводом получить нож под ребро могла стать даже франтоватая кепка или не прохудившиеся сапоги.

Дальнейшую работу по зачистке Ивановки смогут выполнить уже местные органы НКВД без него, Шубина, подразделение которого, скорее всего, откатится на Запад, вслед за наступающими войсками. Но проблему спуска должен решить именно он, причем решить быстро и решительно. Потому что, во-первых, все, за что брался Шубин, он старался делать именно так - начиная от женитьбы перед самой войной и заканчивая несколькими успешными операциями по зачистке тыловых территорий от врагов народа. Во-вторых, возможно, это еще один ромб в петлицу, что означает звание комиссара государственной безопасности третьего ранга, а комиссар даже третьего ранга звучит солиднее, чем майор, пусть даже старший.

Закурив еще одну сигарету, Шубин взял чистый лист бумаги и нарисовал две параллельные линии, которые обозначали спуск. Привычно прикидывая расстояния, он начал рассчитывать количество людей в оцеплении, которое должно было закупорить спуск сверху и снизу. Шубин расставил людей сверху, по обеим сторонам оврага, так, чтобы они, в случае чего, не попали под огонь друг друга. Внизу, под спуском, он изобразил крестиками автозаки, которые должны были по Клочковской, а потом, свернув направо, по Свердлова доставить арестованных в Холодногорскую тюрьму. Он нарисовал пять крестиков, потом подумал - и добавил еще два, прикидывая попутно, где раздобыть столько автомобилей. В общем и целом план был готов.

Следующий день ушел на оргвопросы. Самым сложным оказалось не найти автозаки, а обеспечить перемещение солдат НКВД к месту облавы: колонна военных в недавно освобожденном городе не была чем-то необычным, но колонна "красноперых" вполне могла вызвать ненужный интерес среди местных и даже сорвать операцию. Участвующие в зачистке бойцы батальона оперативных войск были разделены на четыре группы, которые подошли к спуску каждая со своей стороны.

Ранее утро облавы было холодным и дождливым. Солдаты рассыпались по своим местам. Случайные прохожие, привычные к оцеплениям военных, не удивлялись, а нескольких местных, случайно вылезших из нор, тут же упаковали в автозаки. Обитатели спуска, не обремененные необходимостью идти на работу, дремали. Шубин с пятью бойцами подошел к первой норе и закричал: "Проверка документов, всем выходить с поднятыми руками!" В ответ - никакого шевеления. Шубин кивнул бойцам, которые начали двигаться к дыре, уже пригибая головы.

Грохот пулемета взорвал тишину. Один боец буквально был разрезан очередью надвое, тело второго, находящегося чуть позади, подбросило и развернуло в воздухе. Пули вгрызались в противоположный склон оврага. "Эм-гэ, тридцать четвертый", - определил Шубин и, подняв голову от пахнущей жухлыми листьями и нечистотами земли, заорал: "... твою мать, гранату!" Лежавший рядом боец  лихорадочно завозился в сумке. Пулемет замолчал, а через несколько секунд в дыру полетела граната. Взрыв обсыпал НКВДшников землей, а на месте норы образовалось пятно взрыхленной земли. Даже 100 граммов тротила хватило, чтобы обвалить почти никак не укрепленную нору.

Тем временем спуск пришел в движение. Люди стали выползать из нор - идея с последовательной зачисткой каждой дыры провалилась. Человеческая масса, соскальзывающая с мокрых склонов, начала оползать вниз. Овраг будто зашевелился. Около двадцати бойцов, находившихся внизу, оказались наедине с несколькими сотнями обитателей спуска. Солдаты, стоявшие в оцеплении сверху, не могли ничем помочь: открыв огонь по толпе, они неизбежно попали бы в своих. Шубин, находившийся в самом начале спуска, скомандовал: "Гнать к автозакам", - и НКВДшники заработали прикладами и ногами, сгоняя людей вниз по склону. При этом Шубин уже понял, что чуда не случится, и дальше будет хуже. Это "хуже" произошло буквально через пару минут. Блатные, которым терять было нечего, сориентировались и открыли огонь. Одиночные пули полетели в и так немногочисленную группу, находившуюся внизу. Откуда велся огонь, определить было невозможно, спрятаться - тоже. Стрелявшие находились в толпе или в норах. НКВДшники без всякой команды открыли огонь из автоматов по всему, что двигалось и не было одето в форму. Оцепление сверху начало стрельбу по склонам, стараясь попасть в темные провалы, из которых продолжали выползать люди. По склонам заскользили трупы.

И тут Шубин услышал нарастающий звук, который пугал больше, чем привычные звуки выстрелов. Он прорастал сквозь автоматные очереди, заполняя собой узкое пространство спуска. Стоны раненых, яростный рев, визг женщин и крики детей спрессовались в один протяжный вой. Выл спуск Пассионарии, выл Харьков, порожденный страшной войной, часть города, которой уже не было места в новой реальности.

Через несколько минут вой начал стихать. Автоматные очереди тоже стали реже. "Все еще жив", - отстраненно подумал про себя Шубин и попытался оценить ситуацию. Дорога была устлана трупами, немногие выжившие лежали в конце спуска грязной шевелящейся кучей, которую сбивали ударами прикладов солдаты оцепления.

Угрозу представляли только черные провалы нор, из которых кое-где выглядывали тела тех, кто был расстрелян стоявшим сверху оцеплением. Эту угрозу надо было устранить, причем быстро. "Гранату в каждую дыру", - скомандовал Шубин лейтенанту, оказавшемуся рядом. Тот обернулся к спустившимся вниз солдатам и стал отдавать приказы. Никто из тех, кто видел только что закончившийся ад, или тем более из тех, кто находился внизу, не захотел или не смог сказать о том, что в норах еще могут быть живые люди. Для них эти дыры стали источником смерти, проблемой, которую нужно решить для того, чтобы кошмар наконец-то закончился.

Переступая через трупы, Шубин пошел вниз, к автозакам. Пройдя две трети пути, он услышал первые взрывы. Гранаты разрывались в земле, а потому взрывы звучали глухо, после каждого слышался звук осыпающегося грунта. Зачистка заканчивалась, продлившись всего четверть часа.

"Грузите в автозаки", - приказал Шубин находящимся внизу солдатам и тут же подумал, что оставшиеся в живых вполне поместятся в один автомобиль. Впрочем, остальные тоже пригодятся. Он подозвал старшего по званию и сказал: "Все машины в тюрьму, привезете фрицев. Без всяких нарядов. Некогда. Скажите - я приказал, - и добавил, оглядывая дорогу, устланную трупами. - Машины под завязку. Работы много". Лейтенанту, который командовал подрывом нор в склонах спуска, он не снимать оцепление до особого распоряжения. Шубин рассудил, что хоть харьковчане и привыкли за время оккупации ко всему, им все же не стоило видеть результаты зачистки.

На следующий день старший майор вернулся на место облавы, чтобы проконтролировать ход работ. Трупы вывезли, а немецкие пленные с серыми лицами ровняли лопатами склон, будто хороня тех, кто остался в земле после взрывов гранат. Оцепление сменилось, свежие бойцы курили и громко смеялись. Справа по склону Шубин заметил человека в черном, который опускал в ведро с водой какой-то мягкий поникший веник и размахивал им, разбрызгивая воду из ведра. Старший майор подошел ближе и услышал бормотание: "Ты наказуеши, вкупе же и милуеши; биеши, вкупе же и приемлеши; прилежно молим..." Священник оказался невысоким крепким дедом с жидкой седой бороденкой. Нелепость его фигуры, странная речь и какая-то режущая глаз ненужность поливания водой мокрой земли, которую и так колол мелкий дождь, почему-то разозлила Шубина. Солдатик, лениво наблюдавший за работой немцев, счел нужным дать пояснения стоящему рядом командиру: "То з ближчого храму батюшка. Святить землю. А що? Не заважає…"

"Откуда?" - спросил Шубин, обращаясь к священнику. Тот, не прекращая своих манипуляций, спокойно закончил начатую фразу из молитвы совсем уж нелепым: "Боже, по велицей Твоей милости", - и ответил: "Свято-Пантелеймоновский храм. Здесь, за углом, слева".  Шубин вспомнил: храм здесь действительно есть, он видел его, проезжая по Клочковской. Правда, был он полуразрушен, и впечатление производил такое же покинутое, как и большинство зданий в центре Харькова.

"Врешь, дед, нет там уже никакого храма", - отрезал Шубин. "Храм есть. Храм всегда есть", - ответил дед тихо, но твердо, и, отвернувшись, продолжил молитву.

Майора окончательно взбесил этот священник. Почему - Шубин затруднился бы сформулировать. Но если бы вдруг он дал себе труд задуматься, то признался бы себе, что этот нелепый дед сейчас здесь куда уместнее, чем оцепление, машущие лопатами немцы и даже он, старший майор госбезопасности. Но признаться в этом было бы сродни измене Родине, подобные поползновения в себе Шубин всегда пресекал так же, как делал все, - решительно и быстро. "Арестовать!" - рявкнул он солдату, с интересом наблюдавшему за этой сценой. И быстро, не оборачиваясь, зашагал прочь, будто пытаясь вырваться из этого проклятого оврага, оставив в нем все - пленных немцев,  перемешанные с человеческой плотью комья земли, зловоние и страх...

Через два дня Шубин сидел в кабинете заведующего военным отделом горкома партии Владимира Рыбалова. Нестарый еще пятидесятилетний мужик был совсем седой и какой-то потухший, с пустыми, блуждающими глазами, как будто высматривающими что-то невидимое собеседнику. Благодаря слухам Шубин знал, куда, вполне возможно, был обращен взгляд завотделом: пару недель назад Рыбалов в составе Чрезвычайной госкомиссии по установлению и расследованию зверств немецко-фашистских захватчиков посетил Дробицкий яр и все никак не мог отойти от увиденного.

"Я вас очень прошу, голубчик, отпустите батюшку. Они после благодарственного молебна 40 тысяч собрали на военные нужды. Нельзя сейчас с ними так... Да и сам, понимаете - Сам, с руководством Московской патриархии два месяца назад встречался", - говорил Рыбалов тихо и монотонно. "Как будто молится", - подумал Шубин и как никогда захотел тишины, при этом без особого внутреннего протеста уже согласившись с седым партработником, но давая тому высказать явно заготовленные заранее аргументы.

На этом история закончилась. Шубин был убит через два года, уже после войны, в перестрелке с бойцами УПА на Западной Украине. Отец Павел умер спустя полгода из-за туберкулеза, который, вполне возможно, подхватил в Холодногорской тюрьме, где по причине бюрократической волокиты и всеобщего бардака, сопровождавшего формирование органов власти на освобожденных территориях, провел две недели.

Он так и не успел окропить святой водой участок спуска, который до сих пор пользуется у харьковчан дурной славой.