.jpg)
Ехать в Харьков в частном порядке было крайне неудобно. Правильнее было пойти официальным путем. Во-первых, расследование, проводимое столичной сыскной частью, избавляло от ненужных вопросов и разъяснений, придавая делу официальный характер. Во-вторых, появление Гурова в Харькове в качестве частного лица ставило расследование в сильную зависимость от пусть и ясно мыслящей, но мыслящей непонятно что миллионерши. И в-третьих, в случае возобновления официального расследования можно было рассчитывать на помощь губернских властей. Гуров был крайне не высокого мнения о способностях провинциальных полицейских. С другой стороны, он понимал, что иногда и помощь околоточного может оказаться очень полезной.
Гуров положил перед собой лист бумаги, взял перо в левую руку и стал писать, размашисто и криво, не особо заботясь о том, как чернила ложатся на бумагу.
"Настоящим сообщаю, что 7 мая 1901 года находился на Царскосельском вокзале, где видел, как некий господин разночинского вида толкнул другого под поезд. Позже мне стало известно, что покойный – Алчевский, известный промышленник, и о факте вопиющего преступления я сообщил полицейскому надзирателю". Гуров подумал, что для натуральности надо бы какие-то приметы душегуба описать, и добавил: "Убийца был одет в черный сюртук, бороды не имел и был средней конституции". Описание получилось примерно таким же расплывчатым, как и "разночинский вид", но от лишнего воображения и точных деталей в таких делах Гуров благоразумно воздерживался.
Он приписал большими печатными буквами псевдоним агента -ГОЛИАФ - и в очередной раз усмехнулся такому прозвищу, вспомнив, что Голиафом он пару лет назад назвал тщедушного мелкого вора, который крал неумело, а потому всегда попадался и отчаянно боялся полиции. Но не красть он не мог, а потому был постоянным клиентом или околотков, или больниц для неимущих. В больницы он попадал после общения с дюжими приказчиками, которые были склонны совершать самосуд над воришками, не отвлекая полицию мелочами. В общем, кличка Голиаф очень подходила этому нелепому мелкому существу, вполне отражая нехитрый полицейский юмор.
Писать поддельные донесения было делом обычным. Немецкая система сыска, принятая в России, предполагала дотошное документирование каждого шага и каждой полученной информации. Почему за основу была взята именно эта, немецкая, система, а не английская, где полицейские просто получали средства на агентурную работу и тратили их по своему усмотрению, без всяких бумажек, - было понятно: достаточно лишь посмотреть на фамилии чиновников, возглавлявших в разное время полицейские и охранные ведомства. Однако попав на русскую почву, немецкая педантичность проросла неожиданными последствиями. Например, многие полицейские и те, кто трудился в охранном ведомстве, начали писать поддельные доносы для получения платы за "труды" агентов. Конечно, деньги эти до агентов не доходили, оседая в карманах сыщиков, но начальство смотрело на это сквозь пальцы, понимая, что даже такие мелкие суммы могли стать существенным подспорьем для семей чиновников. В конце концов, раз держава об их благосостоянии не особо заботится – значит, простить этот обман вполне можно. Тем более, такое нарушение куда мягче чем, например, мздоимство.
К тому же фальшивые доносы иногда служили вполне благим целям – например, когда надо было скрыть собственный, тщательно оберегаемый источник, подкрепить свою версию в глазах начальства или, как в случае Гурова, дать официальный ход расследованию. При этом Гуров понимал, что бумажка, которую он написал левой рукой прямо у себя в кабинете, вряд ли способна обмануть проницательного человека, но дело свое сделает.
Проницательный человек и не обманулся. Владимир Гаврилович Филиппов, чиновник по особым поручениям при петербургском градоначальнике, и был тем самым непосредственным начальником, к которому до визита к Гурову наведалась Алчевская. Веселый маленький толстяк с пышными усами являл собой разительный контраст с поджарым и монументальным государем-императором, портрет которого висел на стене. Те, кто видел Филиппова впервые, всегда обманывались: этот усатый человек-шарик, напоминавший героя сказки "Колобок", считался едва ли не лучшим сыщиком Санкт-Петербурга и прошел путь от помощника судебного следователя до фактически второго лица в градоуправлении столицы.
Филиппов бросил на стол творение Гурова и, давая понять, что обман этот – ненужная нелепица, не стоящая внимания, заговорил о другом.
- Ну что, как вам дамочка эта? А? Могучая женщина! Вы, я смотрю, на ее чары тоже поддались. Укатала она вас, а! Не обидела, надеюсь.
Гуров смешался от этого упоминания денег, но Филиппов его тут же успокоил.
- Ну полноте, дружище. Это ваши дела, и я в них лезть не буду. Не потому, что частный сыск на службе государевой приветствую. А потому, что дело, кажется, обещает быть крайне любопытным. Во всяком случае, разобраться в нем стоит. Не маленький человек под колеса поезда попал, для империи значительный. А то, что расходы на дело не казенные, - так это и для казны экономия, и для вас не так обидно, как крохи государевы, а?
Сказав это, Филиппов непочтительно кивнул в сторону портрета и захохотал. Эта манера чиновника по особым поручениям постоянно выказывать неуважение к самому высокому начальству всегда сбивала Гурова с толку. Работать в стенах, имеющих не только уши, но и руки для написания доносов, и позволять себе подобное вольнодумство казалось верхом безрассудства. А верхом нелепости выглядел тот факт, что Филиппов при всем этом достиг таких карьерных высот.
Впрочем, у Гурова была на сей счет своя теория. Свою карьеру сыщика Филиппов начинал в Царском селе и, видимо, когда-то оказал неоценимые услуги тому, чье покровительство оказалось сильнее любых наветов.
Отсмеявшись, Филиппов бросил взгляд на фальшивку Гурова и брезгливо поморщился.
- Это вы правильно сделали, конечно. К генерал-губернатору я с пустыми руками не пойду, а без его соизволения подобное расследование мы начать не можем. Тем более, для вашего предприятия понадобятся рекомендации за его подписью. Ну ничего, хорошо, что Бог миловал нас начальником столь… бородатым, – и снова захохотал.
Дело в том, что Клейгельс Николай Васильевич, санкт-петербургский генерал-губернатор, был человеком во всем образцовым: участвовал в Русско-турецкой войне, боях под Плевной, потом пошел по кавалерийской части… В общем, вполне достойный служака государев, даром что не русский, а из остзейских дворян. Но вот зачем его назначили Варшавским обер-полицмейстером, а потом перевели в Санкт-Петербург, было большой тайной: никакого разумного объяснения этот карьерный кульбит не имел. Дело в том, что Клейгельс был глуповат, к управленческим трудам не склонен, зато чрезвычайно увлечен двумя вещами – лошадьми, коих искренне любил, и своими бакенбардами, которые любил не меньше лошадей. При этом был он характера не злобливого и помышлял лишь о том, чтобы всецело отдаться своим страстям, переложив дела городские на подчиненных. А с подчиненными ему почему-то всегда везло. Может, именно в этом был секрет его карьерного продвижения.
Филиппов встал, заканчивая беседу, и сказал то, что, как понял Гуров, было самым важным.
- Вот еще что, дружище. И из Харьковской губернии, и с территорий южнее, где как раз вел дела господин Алчевский, доходят до меня тревожные сведения. И ладно бы просто сведения. Людишки оттуда стали приезжать, тут, в столице, не надобные. Фартовые, шушера всякая. В столицу-то много грязи человеческой стремится, но чтобы в таком количестве, из далеко не самых крупных губерний… И это при том, что по криминальной части в самом Харькове - тишь да благодать. Что-то там происходит. Поэтому у меня просьба к вам серьезная. Вы там не только смерть миллионщика расследуйте, но и найдите причину. С людом местным пообщайтесь. Осмотритесь. И запоминайте. Готовьтесь к тщательному докладу. Я на вас рассчитываю. Помните - не только за тысячами миллионщицы вы туда едете, – и Филиппов снова рассмеялся.
Через два дня Гуров сидел в поезде Санкт-Петербург – Харьков и провожал взглядом перрон, с которого все началось. Ехал он первым классом, т.к. весьма серьезная сумма в 32 рубля за билет теперь, при получении наличных по чеку вдовы, уже казалась вполне приемлемой. Из тех же денег был куплено два тома "Очерков и рассказов" недавно появившегося и уже снискавшего себе популярность Максима Горького. Секрет этой популярности, причем популярности в совершенно разных кругах, Гуров рассчитывал раскусить, воспользовавшись внезапно выпавшим на его долю многочасовым бездельем. А в модном кожаном саквояже (опять спасибо авансу) лежало несколько писем, начинающихся со слов "Подателю сего просьба оказывать всякое содействие…". Филиппов выполнил свое обещание, и Гуров ехал в Харьков представителем санкт-петербуржского генерал-губернатора - расследовать дело государственной важности.
В это же время в одном из переулков Лиговки полицейский урядник, не переставая лузгать семечки, осматривал лежащий перед ним труп. Труп был неказист и, кажется, заслуживал такого пренебрежительного отношения со стороны официального лица: одежда – почти лохмотья, лицо, обращенное к небу, - в старых синяках и ссадинах… Все говорило о том, что покойный не принадлежал ни к белой публике, ни даже к приличной. А вот зарезали его вполне благородно – одним ударом в сердце.
Личность усопшего установили быстро. Глава артели лиговских нищих, юркий дядька, знающий все и всех в городе, к тому же ежемесячно заносивший в околоток 50 рублей "за охрану", а потому считающий возможным называть всех знакомых стражей порядка на ты и только по отчеству, один раз взглянул на покойника, перекрестился, сплюнул и изрек:
- Та знаю его, Михалыч. Игла это. Васька Иголкин.
- Кто таков? – спросил урядник рассеянно.
- Та никто. То тут, то там. Цапок. Мелочь.
"Цапок" означало на жаргоне примерно "вор, тянущий или цапающий с прилавков". Причем не столько ювелирных, сколько – продуктовых и даже прилавков базарных торговок. Среди воров эта каста была наиболее презираема, потому что такая "работа" эта не требовала ни мозгов, ни умений: цапнул – беги.
"Добегался", - лениво подумал урядник. Тот факт, что сюда от ближайшего места, где можно было хоть чем-то поживиться, бежать изрядно, и вряд ли кто-то столь долго стал бы преследовать покойного, урядника не удивил. Не удивило его и то, что, догнав, преследующий сумел развернуть цапка к себе, чтобы нанести точный удар ножом. Удивляться лиговский урядник давно разучился - от опыта и за ненадобностью. Не удивился бы он, если бы узнал, что покойный проходил по сыскной части как агент под нелепой для него кличкой Голиаф.
