.jpg)
На следующее утро Гуров первым делом подозвал коридорного и попросил отправить телеграмму в Санкт-Петербург. Телеграмма предназначалась Филиппову, и в ней Гуров сообщил лишь о том, где остановился. Больше сообщать было, в сущности, нечего. Хотя, конечно, вчерашние небольшие приключения и весьма любопытные разговоры было бы крайне полезно обсудить с проницательным начальником, но не телеграфом же для этого пользоваться. Гуров вспомнил, что первая телефонная линия между Санкт-Петербургом и Москвой появилась всего три года назад, и вряд ли за это время стоило ожидать телефонной связи в губернских городах. Да и обсуждать случившееся за вчера, используя столь выдающееся достижение прогресса, было бы странным. А вот сегодня у него наверняка появятся сведения куда более интересные: за минуту до того, как Гуров вышел на улицу, посыльный вручил ему приглашение посетить вечером дом семьи Алчевских. Пока же ему предстоял еще один визит.
Выйдя на Университетскую, Гуров решил было свернуть на Павловскую площадь, где толклись извозчики, а потом увидел пролетку, стоявшую саженях в пяти от входа в гостиницу. Подойдя к ней, он осведомился у стоявшего рядом вчерашнего детины:
- Вы ведь не будете возражать, молодой человек?
Молодой человек, который явно держал извозчика для себя на случай необходимости следовать за Гуровым, вид имел настолько растерянный и поникший, что Федору Ивановичу стало его жаль, и он сказал извозчику громко, так, чтобы незадачливый филер, услышал: «К Земельному банку».
Здания Земельного и Торгового банков, которые располагались рядом, поразили Гурова своей красотой. Они были одной высоты, но Земельный банк, как будто согласуясь с названием, выглядел более приземистым. Торговый же банк за счет лепнины наверху казался стройнее. К тому же Торговый банк венчал небольшой купол, являющийся как бы продолжением неширокого эркера, который делал здание еще стройнее.
Эти два сооружения, демонстрирующие надежность и возвышенность одновременно, должны были символизировать мощь империи Алчевского, но то, что под ними происходило, говорило об обратном. Разношерстная толпа, человек триста, собралась возле зданий и возмущенно гудела.
- Вкладныкы… Другый тыждень вже тут колобродять. – ответил стоявший поодаль городовой на вопрос Гурова. Федор Иванович стал мысленно прикидывать, как ему попасть в здание Земельного банка: двери явно были закрыты изнутри, и пытаться проникнуть через них вовнутрь не представлялось возможным.
- Доброе утро, Федор Иванович! – Гуров обернулся и увидел спешащего к нему Реуцкого.
Тот пожал руку и весело заметил:
- Обманутые покойным вкладчики желают получить кровно заработанное. Но, похоже, зряшная затея, потому что нельзя получить то, чего уже нет.
Он рассмеялся и скомандовал:
– Пойдемте!
Они обошли банк слева. Реуцкий каким-то особым стуком постучал в малоприметную дверь, и они попали в здание. Небольшой коридор вел от черного хода прямо в главный зал банка, который поразил Гурова своим великолепием. Зал был окружен светлыми мраморными колоннами, декор блистал золотом, контрастирующим с черной ковкой. При этом интерьер совершенно не выглядел пошло, как решил бы Гуров, если бы не видел все это сам, а судил по чьему-то описанию.
- Однако, покойный имел вкус, – сказал он, оглядываясь.
- А-а-а.. – отмахнулся Реуцкий, направляясь к мраморной лестнице. – Вкус имеет зять покойного. А покойный имел вкус к деньгам. Нам наверх. Там нас ждут жрецы этого храма наживы.
В роскошно обставленном кабинете за огромным полированным столом сидели трое мужчин. Всем троим было под 60 лет, все были бородаты, с огромными животами, дорого одеты и поначалу даже показались Гурову близнецами. Сидевший в центре курил сигару, тот, что справа, изучал какие-то бумаги, слева – просто рассматривал вошедших. Никто из них не встал, чтобы приветствовать визитеров, никто не поздоровался. Гуров ощутил тяжелую атмосферу и свою неуместность в этом кабинете. Реуцкий же, ничуть не смущаясь, представил присутствующим Гурова, а потом стал представлять сидящих - так, как будто это были не люди, а портреты, висящие на стенах, нимало не заботясь об их реакции, которой, впрочем, особо и не было.
- Вот этот любитель сигар - Евгений Петрович Любарский-Письменный, пожалуй, второй по величине человек после покойного в харьковском банковском деле. Член правления, действительный статский советник, то бишь «ваше превосходительство». Правда, купленное это превосходительство, так же, как эта сигара. И смердит так же, потому что куплена на украденные деньги. Почти двести тысяч. По ссудам на подложные товарищества и под залоги, которые в глаза никто не видел, и, я так полагаю, никогда не увидит. Плюс векселя, которые не стоят даже бумаги, на которой напечатаны…
Любарский-Письменный пыхнул сигарой, сбросил пепел и, не меняя даже выражения лица, проговорил густым басом:
- Вы, Михаил Павлович, мразь. Если бы не ваша должность, спустил бы я вас с лестницы. Или… - тут статский советник замолк, видимо, решив, что сказал уже достаточно, и снова заткнул рот сигарой.
Реуцкий, казалось, получал настоящее удовольствие от этого спектакля.
- С лестницы? За что же, позвольте? – сказал он весело и продолжил. - Вот это мужчина справа - коллежский советник Николай Петрович Орлов. Выдающийся человек. Примерный семьянин. Настолько примерный, что пристроил всех своих родственников в оба банка. А дальше все как обычно – необеспеченный кредит, векселя и даже расписки! Подумайте только – расписки! К тому же он своим домочадцам - надо же, какая забота - жалованье за год вперед выдал, и немаленькое жалованье, надо сказать. У меня вот – министерского чиновника по особым поручениям и тайного советника – меньше. Обидно! Почему я не родственник Николая Петровича?! Поэтому жизнь моя с рождения полна мытарств и лишений!
Реуцкий уже разошелся не на шутку. Примерный семьянин только едко улыбнулся:
- Вам бы, уважаемый, только напраслину возводить на уважаемых людей.
Гуров уже понял, что по воле тайного советника стал участником заранее заготовленного спектакля. Но, в общем-то, положение складывалось весьма удачно: члены правления, разъяренные поведением Реуцкого, к нему, Гурову, должны быть более благосклонны, если он попытается если не занять их сторону, то, по крайней мере, унять ерничающего советника. Оставалось лишь дать ему закончить. Реуцкий тем временем продолжал:
- Напраслину, говорите? А вот это, господа мои хорошие, суд будет решать. Впрочем, вы, наверное, надеетесь на помощь кандидата прав, Михаила Юльевича Журавлева, сейчас усиленно шуршащего бумагами. Что же, Михаил Юльевич у нас крючкотвор известный. И осторожный, кстати говоря, господин. Сам непосредственного участия в преступных махинациях не принимал, занимаясь лишь приданием всему этому бардаку видимости законности. Но вся эта видимость растает как дым при более-менее серьезной проверке…
Гуров решил, что пора вмешаться.
- Позвольте и мне, Михаил Павлович, высказаться, – сказал он и, обернувшись к толстякам, начал. - Господа, я здесь вовсе не для того, чтобы разбираться в ваших делах, тем более – мало в них смыслю. Прошу лишь заметить, что порывов господина тайного советника я не разделяю. Мы оказались случайными попутчиками, придя сюда, и для меня этот… спектакль стал такой же неожиданностью, как и для вас.
Гуров сел за стол напротив толстяков и посмотрел на Реуцкого. Тот остался стоять, и как будто обиженно отворачиваясь, успел тайком подмигнуть Гурову, поняв его игру. Гуров продолжил:
- Итак, господа, я прислан сюда из столицы, для того чтобы разобраться не столько в обстоятельствах кончины Алексея Кирилловича, сколько в причинах, которые толкнули его на этот шаг.
- А почему бы не разобраться в обстоятельствах? Может быть, эти господа Алчевского и убили? А? Хорошая ведь версия, – вмешался Реуцкий. – Для того чтобы свалить на покойного свои махинации.
Любарский-Письменный тяжело вздохнул, а Гуров возразил:
- Ну эта версия вряд ли хорошая. Будь Алчевский жив, едва ли он допустил бы расследование. Да и вообще, человек этот был ума изворотливого. Правда ведь, Евгений Петрович?
Любарский-Письменный отложил в сторону сигару и проговорил:
- Большого ума был человек. Большого. Такого выдающегося деятеля потеряла Россия…
«А ведь это впервые, когда об Алчевском говорят в таком положительном ключе», - подумал Гуров. Любарский продолжал:
- Все, что делалось по финансовой части и по промышленной, - то лишь по указанию или с ведома Алексея Кирилловича. А что до вольности покойного в распоряжении финансовыми средствами… Именно вольности, а не преступного умысла, - то дела нынче делаются быстро, и ежели покойный и позволял себе обойти правила, то исключительно в интересах вкладчиков.
Тут о себе дали знать вкладчики. За окном усилился шум толпы, послышался свисток городового. Орлов встал:
- Извините, господа. Кажется, дела требуют моего немедленного вмешательства, - и быстро вышел. Тем временем подал голос стряпчий. Говорил он так же неспешно.
- Умысел, умысел, господин Гуров. Был ли он преступен, вот в чем вопрос. Разве не было права у покойного нарушить закон, когда речь шла об интересах тысяч людей, которые пострадали не по воле Алчевского, а исключительно волею обстоятельств, вызванных всеобщим кризисом? И разве не проводил Алексей Кириллович дни и ночи в этом кабинете вместе с нами и еще некоторыми людьми в размышлениях о том, что и каким образом можно спасти? И, в конце концов, разве не за спасением дела, от которого зависит благосостояние тысяч и тысяч людей, поехал Алексей Кириллович в Санкт-Петербург? Итог этого мероприятия, замечу, был трагичен, потому что даже столь сильный человек не выдержал груза ответственности. И разве посмеет кто-то при здравом размышлении бросать тень на покойного или обвинять присутствующих здесь в нечестности?
Гуров подумал, что определенные резоны в словах стряпчего имеются. Тем временем в кабинет вернулся Орлов. Гуров задал вопрос, ради которого, собственно, сюда пришел.
- А если сделать предположение, что смерть Алексея Кирилловича произошла не по его воле, и не по воле случая? Как вы думаете, кто мог желать его смерти? Подчеркну, что предположение это исключительно умозрительное и не подтверждается фактами. Но все же, хотелось бы знать – кто-то желал Алчевскому смерти настолько, что мог бы осуществить задуманное?
Слово взял до того не высказавшийся Орлов.
- Понимаете, господин полицейский надзиратель... Покойный был действительно человеком выдающихся качеств, и в нашем деле был тем гвоздиком, вынув который, можно обрушить все здание. Заинтересованы ли здесь присутствующие или другие соратники, или члены семьи в таком обрушении? Конечно нет. Тем более вы сами видите, - он кивнул в сторону окна, – обрушение уже началось, и вот этот господин, – он с презрением посмотрел на Реуцкого, - только первый всадник грядущего апокалипсиса.
- А кредиторы? – спросил Гуров.
- Да, - снова вступил в разговор Любарский-Письменный. - Самый крупный из них – московские купцы Рябушинские. Господа солидные, староверы. Нет… Не может быть. Да и какой им резон в смерти Алчевского? Будучи живым, он вполне мог бы рассчитаться по своим обязательствам. Отказ министра в заказе и выпуске облигаций - это еще не конец света. Алексей Кириллович был ума ловкого. Я думаю, он нашел бы выход.
- При этом сам он, видимо, не был столь уверен в своей ловкости, раз избрал такой путь разрешения возникших трудностей, – сказал Гуров.
- Ну, чужая душа – потемки, – подал голос Орлов. - В конце концов, что мы знаем друг о друге? Да и знаем ли мы самих себя? – усмехнулся он
В дальнейших философствованиях Гуров не нуждался. Он, в общем-то, узнал то, что хотел. Это ни на шаг не приблизило его ни к чему, но, по крайней мере, исключило из подозреваемых соратников покойного. Правда, вопрос с кредиторами оставался открытым – мог быть какой-то отчаявшийся вкладчик, жизнь которого оказалась разрушенной вместе с крахом банков Алчевского. По своему служебному опыту Гуров знал, что убить можно и за гораздо меньшее. Шел по перрону такой человек и сам думал броситься под поезд, а тут – его главный обидчик, и случай подвернулся…
Гуров стал откланиваться. И даже удостоился того, что толстяки слегка привстали, кивая на прощание, подчеркнуто не обращая внимания на Реуцкого. Тот быстро схватил со стола какую-то бумагу, кажется, первую попавшуюся, что-то быстро написал на ней и бросил обратно на стол.
- За сим откланиваемся, уважаемые. Думаю, скоро свидимся при других обстоятельствах. По делам вашим вам воздастся, вот увидите. Хотя… - он картинно призадумался и неожиданно примирительно добавил: – впрочем, ваше благоразумие еще может смягчить падение.
Ничуть не смущаясь, что в его сторону никто даже не повернул головы, он первым вышел из комнаты. Гуров последовал за ним. В огромном пустом зале их ждали двое, по виду - мелкие служащие. Один из них, подобострастно улыбаясь, сказал:
- Черный ход закрыт. Пожалуйте к парадному, господа.
«Вот гнида», - подумал Гуров, тут же сообразив, зачем Орлов выходил из кабинета.
- Да, задали нам задачку три толстяка, - весело сказал Реуцкий, – Но не демонстрировать же слабину этим жирным пиявкам. К тому же не знаю, как вы, а я чертовски голоден и ждать не намерен. Пойдемте!
Реуцкий первый вышел на улицу. Гуров последовал за ним и услышал, как за спиной захлопнулась массивная дубовая дверь и проскрежетал замок. Путь к отступлению был отрезан. В толпе взгляды многих были прикованы к заветным дверям, поэтому их появление было замечено сразу. «Вот они, вот они!» - зашумели в толпе, которая находилась буквально в трех-четырех саженях. Бежать можно было только вправо, вверх по Сумской, но толпа была слишком близко и уже двигалась на них. Городовой, с которым разговаривал Гуров, остался по ту сторону толпы на площади, и, скорее всего, сейчас соображал, чем вызвано движение людей к Земельному банку. Но даже будь он здесь, что он мог бы сделать?
Дело принимало совсем скверный оборот.
