.jpg)
Утром понедельника, 27 мая 1901 года, поезд Гурова прибыл на харьковский вокзал. За время пути Гуров осилил очерки Горького и остался недоволен излишним натурализмом, который позволял себе автор. Впрочем, видимо, в этом-то и был секрет успеха: грамотность в последние годы резко возросла, что приобщило к чтению публику, ранее о большой литературе не знавшую. И публике этой не было интересно читать о тусклой жизни умирающих дворянских усадеб. Ей было интересно читать о себе, и Горький был как раз об этом. В целом, несмотря на недовольство, Гуров для себя решил, что автор все же хорош и стоит в дальнейшем обратить внимание на его произведения.
Ступив на перрон, Гуров тут же забыл о литературе. Первое, что поразило в Харькове, – душная жара, которой еще и близко не было в северной столице. Здесь лето уже наступило, причем наступило давно, высушив воздух, который казался привычному к санкт-петербургской влажности Гурову раскаленным и колючим. Колючести добавляла еще и пыль, сопутствующая стройке: харьковский вокзал еще строился. Здание было сплошь в строительных лесах, но его очертания уже вполне просматривались. И это было второе, что поразило Гурова в Харькове. Конечно, удивить жителя Санкт-Петербурга масштабностью сооружения непросто, но Харьков был в пять раз меньше и при этом строил вокзал, не уступавший столичному. "Богатый город", – сделал вывод Гуров, еще раз окинув взглядом уже видимую из-за лесов лепнину и огромный купол здания вокзала. Он влился в поток приезжих, который огибал стройку по наспех уложенным деревянным сходням, чтобы оказаться на привокзальной площади.
- Куды? - лениво спросил разомлевший от жары извозчик.
- Что? – сначала переспросил Гуров, а потом понял, что это южнорусский говор, к которому, видимо, надо начинать привыкать. – Вот что, братец, где тут у вас приличные гостиницы? И недорогие.
Извозчик посмотрел на Гурова и мысли его, разжиженные жарой, стали кристаллизоваться, отражая на лице этот сложный процесс. Он водил глазами по приезжему, силясь понять, к какому сословию тот принадлежит. Понять это было непросто. Добротная одежда, но без украшений. Добавить бы к ней золотую цепочку от часов - получился бы мелкий купец, серебряную – коммивояжер или банковский служащий. Ладони явно к физическому труду не привычные, как у чиновника, но статура крепкая, для сидячей работы не характерная. Багаж и вовсе сбивал с толку: дорогущий коричневый саквояж и видавший виды, потертый, кожаный чемодан.
Гуров, видя, что извозчик испытывает трудности, решил ему помочь. Он ограничил круг возможных вариантов поселения, добавив то, в чем отчаянно нуждался из-за долгого переезда и жары.
- С ванной, – сказал он.
Лицо извозчика разгладилось, и он тут же выдал вариант:
- "Националь" на Рыбной, поихалы.
Пролетка свернула с вокзальной площади направо, а потом налево, влившись в транспортный поток большой улицы, которая, как прочел Гуров на табличке, называлась Полтавский шлях. Улица упиралась в большой холм. Там стояло еще одно сооружение, удивившее Гурова, – огромная колокольня. Она была гигантской даже по питерским меркам, достигая сорока саженей в высоту.
По Полтавскому шляху ходила конка ("бисово плэмя" - отреагировал на нее извозчик необычно, но вполне понятно, ожидая, когда та отъедет от остановки), вдоль улицы было расположено множество лавок, цирюлен, питейных заведений. И все это, несмотря на похожий стиль вывесок и в общем-то невзрачную архитектуру, существенно отличалось от питерских улиц. Сначала Гуров не понял, в чем дело, а потом обратил внимание на людей. Во-первых, среди них не было той породы питерских чиновников, которая неизбежно придавала толпе вид целеустремленный, серый и хмурый. А во-вторых, люди здесь, казалось, никуда не спешили: большинство вообще сидело возле своих лавок и наслаждалось солнечным днем.
А еще на улице были гостиницы на любой вкус и кошелек. Их было так много, что Гуров начал подозревать извозчика в том, что тот везет его куда-то на окраину, с целью получить что-то от хозяина за выгодного постояльца. Да и название улицы – Рыбная – наводило на мысль о каких-то мрачных окраинах. Но пролетка, доехав почти до подножия холма с колокольней–гигантом, свернула направо, пересекла большую площадь, свернула еще раз направо и остановилась напротив вполне респектабельного трехэтажного здания гостиницы "Националь".
Рассчитываясь с извозчиком, Гуров спросил:
- Скажи-ка любезнейший, далеко ли отсюда усадьба Алчевских?
- От бисово плэмя! – уже не лениво, как по поводу конки, а зло заявил извозчик и сплюнул.
- Почему же? – растерялся Гуров от такой реакции на фамилию промышленника, мецената, столпа общества и вообще, как ни посмотри, – человека благородного и общественно полезного.
- Землю видибрав, паразит, до копанки повзты примусыв. Но я щуром не буду. Ось тэпэр людэй вожу…
- А усадьба-то где? - спросил Гуров, окончательно растерявшийся от потока слов, из которых едва понял половину.
- Нагори, – махнул извозчик кнутом куда-то в сторону колокольни и, как будто торжествуя, добавил вполне понятное: – Далэко.
"Ну, далэко так далэко", - спокойно подумал Гуров, глядя вслед улетающей пролетке и вполне справедливо рассудив, что "далэко" питерское и харьковское все же должны несколько отличаться. Про себя отметил, что нужно разобраться в причинах недовольства извозчика: один ли он такой недовольный деятельностью покойного или их много?
В общем и целом, внезапно озлобившемуся извозчику Гуров был благодарен. Гостиница оказалась вполне приличной, а номер - действительно с ванной, к тому же всего за восемь с полтиной в сутки. За такие деньги в столице можно было рассчитывать не на номер с ванной, а на конуру с тараканами. Алчевская оказалась права: жизнь в Харькове, кажется, была куда дешевле столичной.
Через два часа Гуров, уже смывший с себя путевую пыль и тщательно выбритый, сидел в кабинете генерал-губернатора. Он решил не откладывать свое представление в долгий ящик, сразу покончить с формальностями и, насколько это будет возможно, заручиться поддержкой местной власти.
Харьковский губернатор Герман Августович Тобизен, отпрыск немецкого дворянского рода, чей дед когда-то давно присягнул на верность российскому императору, меньше всего походил на немца. Черные глаза и нос с горбинкой наводили на мысль скорее о кавказском происхождении. Впрочем, каких только смешений кровей не случалось на просторах Российской империи. А еще Герман Августович имел роскошные черные усы и начинающую седеть аккуратную бородку. Вспоминая петербуржского Клейгельса, Гуров уже начал подозревать, что особое, даже какое-то болезненное внимание к растительности на лице, является неотъемлемой частью российского губернаторского сословия. Впрочем, кроме этого, да еще происхождения, ничего общего у харьковского губернатора с петербуржским не было. Тобизен был явно не глуп.
- С чего это вдруг в столице так заинтересовались смертью Алексея Кирилловича, упокой, Господи, его душу? – спросил он, откладывая в сторону врученное Гуровым рекомендательное письмо.
"Упокой, Господи, его душу" вместо "Царствие ему небесное", - отметил про себя Гуров. И тут же обратил внимание на отсутствие традиционных икон в кабинете. "Лютеранин", - решил он, и это в данном случае говорило в пользу хозяина кабинета: чтобы достигнуть в России таких карьерных высот, не будучи православного вероисповедания, нужно было обладать выдающимися личными качествами. Эти размышления создали паузу, хотя ответ на заданный вопрос у Гурова был заготовлен. Губернатор решил, что Гуров замешкался, и поспешил объясниться:
- Поймите меня правильно, - он заглянул в рекомендательное письмо, чтобы вспомнить имя-отчество, - Федор Иванович. Я как первое должностное лицо губернии обязан знать о том, что происходит на вверенной мне государем императором территории. И когда столь неожиданно обрывается жизнь самого богатого человека губернии, я должен знать об обстоятельствах этого прискорбного события.
"Ни слова о столпе общества, великом промышленнике, столько сделавшем для губернии, и так далее", - отметил Гуров. Похоже, губернатору были чужды пустые фразы, и порасспросить его стоило.
Но для начала Гуров выдал заранее заготовленное:
- Обстоятельства смерти господина Алчевского не совсем ясны, и моя задача - прояснить их. Это никоим образом не отвергает версию самоубийства, и мне не хотелось бы, чтобы мое появление свидетельствовало о чем-то ином. Мне нужно лишь прояснить обстоятельства, предшествовавшие столь трагическому шагу…
- Ну, обстоятельства понятны, – прервал Тобизен округлые объяснения Гурова, которые уже и самому Гурову начали казаться не совсем уместными. – Покойный рассчитывал на правительственный заказ на рельсы для Донецко-Юрьевского общества и хотел разрешения на выпуск облигаций на 8 миллионов. Но Витте ему отказал. Что меня, к слову сказать, не удивило: определенные резоны в этих просьбах были, но никогда еще государство российское частному капиталу такой помощи не оказывало, и с чего бы начинать именно с Алчевского? Больших масштабов мысли был Алексей Кириллович, но тут, как мне кажется, свое значение для империи сильно преувеличил. А что для человека крупного может быть прискорбнее, чем осознание своей ничтожности? Вот вам и причина.
- А ведь Алчевского не все любили? – бросил пробный камень Гуров. Тобизен призадумался и начал:
- Алексей Кириллович был человеком, безусловно, блестящего ума, и я бы даже сказал – талантливым. Но талант его был особый, лично мне - неблизкий, поэтому, кстати, мы не были дружны, хотя по положению - вполне могли бы. Умел он делать деньги. И не просто делая лучше то, что делали другие. Талант его заключался в том, что он видел возможности там, где другие не видели. Так, например, появился Харьковский торговый банк для кредитования купеческого сословия, а потом – Земельный, для выдачи денег под залог земли… Потом – металлургия появилась. Хорошее дело, для будущего нужное. Все же в двадцатый век шагнули. Но шел Алчевский этим путем слишком… прямолинейно, я бы даже сказал - нагло. Например, земельные участки, которые были богаты углем, в основном не скуплены им были, а получены в качестве залога. В нашей губернии каждая пятая десятина не крестьянам принадлежит, а землевладельцам-дворянам да помещикам, которые привыкли не хозяйством заниматься, а жизнь в кабаках да борделях прожигать. Южнее, где земли богаты углем, ситуация примерно такая же, – Тобизен презрительно поморщился. - Вот эта публика и потянулась за кредитами в Земельный банк. Пропитое, конечно, не возвращается, поэтому эта земля (оцененная, кстати, в качестве залога гораздо ниже реальной цены) оказывалась в собственности банка, то бишь - господина Алчевского.
- Есть еще просто крестьяне, – продолжил губернатор. - Манифест 61 года подарил им свободу, но землей не наделил. Не появилось у нас крестьянина-землевладельца. Зато появилась община как субъект землевладения. Штука для толстовцев всяких – почти что святая, однако на деле подверженная всем порокам, присущим всякому российскому собранию – мздоимству, страху перед вышестоящим начальством, податливостью грубой силе. Там, где частник бы устоял или нашел возможности сплотиться против общего врага, наш крестьянин спасовал. Покойный эту возможность быстро разглядел и использовал.
- А как же выделение земли взамен выкупленной? Как же обучение горному ремеслу безземельных крестьян? – спросил Гуров, ознакомившийся накануне поездки с деятельностью Алчевского по развернутым панегирикам в столичной прессе.
- Да полноте, Федор Иванович. Вы себе представляете, что означает для крестьянина надел сменить? И так урожайность у нашего крестьянства невысокая. А тут – новые земли, непонятно кем и как до того обработанные, да еще и не факт, что пригодные. К тому же расстояния – у нас треть хозяйств безлошадных, и путь даже в несколько верст - для крестьянина уже большое препятствие. А что до горного дела… Вы в шахте когда-нибудь бывали?
- Нет.
- А я бывал. Так я вам доложу, место пренеприятное. Для человека с земли, привыкшего видеть только небо над головой, - и вовсе пугающее. Я уж не говорю о количестве смертей под обвалами. К тому же закупочные цены на уголь устанавливало горнопромышленное общество, т.е. сам господин Алчевский. И поверьте, разгуляться он не давал.
- Ну что же, прогресс не может быть без жертв, – сказал Гуров банальность, подзадоривая уже загоревшегося губернатора к дальнейшим излияниям, которые оказались очень полезны.
- Прогресс говорите, прогресс! – вскочил Тобизен. – Я вам расскажу о его жертвах. Тысячи людей, крестьян, обслуги разоренных поместий, мелких дворянчиков и помещиков… Я от идей гуманизма далек, поверьте. Жалости к большинству из них я не испытываю. Но вся эта публика, оставшаяся не у дел, несет угрозу империи. Вот что будет жертвой. Уже сейчас по дорогам губернии ездить опасно, и Бог знает, почему сам Харьков еще не захлестнула волна беззакония. И главное: люди эти, лишенные сословных рамок, – прекрасная почва для крамольных идей, которые именно на этой почве и произрастают. Кто делом занят, тому о революциях думать недосуг... Но господа, подобные Алчевскому, об этом не думают…
Тут пылкая речь губернатора оказалась неожиданно прервана.
