.jpg)
"Это не было самоубийством, и я хочу, чтобы вы нашли того, кто это сделал". Полицейский надзиратель сыскной части при канцелярии обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Федор Иванович Гуров хмуро ждал, пока посетительница замолчит, чтобы начать неприятные, но ставшие привычными за годы службы увещевания. Эти "Вы уверены?", "Но, может быть…" и "Знаем ли мы кого-то настолько хорошо, чтобы утверждать…" должны были подвести к мысли, что гимназистка действительно могла повеситься от несчастной любви, которую проморгала безутешная мамаша, сын известного купца мог быть пойман при попытке ограбления ювелирной лавки, а какой-нибудь великовозрастный дворянский Николя вполне мог быть задержан за участие в поножовщине, случившейся в самом дешевом кабаке Выборгской стороны.
Но тут ситуация была несколько иной. Алексей Кириллович Алчевский, крупнейший промышленник империи, бросившийся под поезд в Царскосельском вокзале Санкт-Петербурга неделю назад, никак не мог считаться отбившимся от рук отроком. Да и человеком, чья жизнь была настолько скрыта от близких, что они пропустили причины, приведшие к такому трагическому финалу, он не был. С другой стороны – экономический кризис, сотрясающий Россию в последние годы, породил целую волну самоубийств. Не в силах рассчитаться по долгам, десятки коммерсантов вешались, стрелялись и топились. К тому же многие вполне уважаемые люди исчезали с чужими деньгами, пускались в аферы и вообще, совершали безумства, до того для них не характерные. В общем, кризис и страх потерять средства к существованию проявил далеко не лучшие человеческие качества. На этом фоне самоубийство, штука, по мнению Гурова, в высшей степени глупая, даже отдавало каким-то благородством: не смог человек, не справился - и подвел черту, избавив мир от своего неудачного пребывания в нем.
Впрочем, в самоубийстве Алевского ничего благородного не было. Гуров выезжал на место происшествия и видел разрубленное на куски тело промышленника. Тогда подумалось: если бы граф Толстой воочию видел то, что может совершить поезд с человеком, то свою героиню направил бы не под колеса железнодорожного состава, а к реке – топиться на фоне природных красот - или домой, в петлю. Хотя и вздувшихся утопленников, и начавших разлагаться тел повешенных Гуров видел на своем веку немало, привыкнуть до конца к этому так и не смог и считал всякую насильственную смерть отвратительной прежде всего эстетически. Эта сторона была ему куда более неприятной, чем другие, моральные и этические, аспекты принудительного прекращения человеческого существования.
Дело Алчевского было совершенно ясным: кризис – крах – самоубийство. Связь очевидная и даже банальная. Было в этом только два момента, которые вызывали даже не сомнения, а скорее - тень сомнений. Во-первых, собственно того, как промышленник бросился под поезд, никто не видел. Публика на перроне была увлечена голубями, которые вырвались на волю из случайно перевернутых носильщиком клеток. Лишь через минуту женский визг возвестил мир о том, что известный промышленник отошел в мир иной, оставив этому миру отрезанные ноги в дорогих штиблетах, вид которых настолько впечатлил визжащую барышню, что пришлось вызывать карету скорой помощи. Во-вторых, через 20 минут с того же перрона должен был отходить поезд на Харьков, место обитания покойного, и вполне можно предположить, что промышленник находился на вокзале с целью отбыть домой, а не совершить самоубийство. Но с другой стороны, Анна Каренина тоже расставание с жизнью именно таким способом не планировала и поддалась порыву. Промышленник - это, конечно ,не запутавшаяся в личных перипетиях неверная жена. Но он тоже вполне мог решить освободиться от оков бытия мгновенно, вдохновившись, например, видом летящих в небо голубей, выпущенных на волю незадачливым носильщиком.
Эти две "тени сомнений" никого бы не убедили продолжать расследование. Просто потому, что на гигантский Санкт-Петербург, население которого перевалило за миллион, было всего 20 полицейских надзирателей, чаще называемых точнее – сыщиками. Хотя и в слове "надзиратель", к сожалению, была своя правда: в силу отсутствия времени часто приходилось лишь "надзирать" за преступлениями, выполняя только начальные действия по установлению преступника, а иногда - просто фиксировать беззаконие. Эта ситуация была предметом десятков челобитных в высшие инстанции, но воз был все там же. Тем временем Санкт-Петербург окончательно стал криминальной столицей империи. Так что заниматься почти очевидным самоубийством Гурову было некогда. Тем не менее, он предпринял несколько мер по расследованию, отдавая должное положению покойного, но мер весьма поверхностных, к тому же никак не опровергших в итоге версию самоубийства.
Теперь женщина, стоявшая перед ним, требовала возобновить следствие по делу. "Вызвать бы сейчас охрану да выпроводить посетительницу", – думал с тоской Гуров, но жена крупнейшего промышленника вряд ли одобрила бы подобное к себе отношение, а последствия такого поведения могли быть крайне негативны для карьеры. К тому же эта женщина с крупным носом и узкими губами излучала такую монументальную решимость, что Гурову вспомнилась картинка в одном журнале. Это был "Самоход" некого изобретателя Блинова –конструкция с огромными колесами, вокруг которых были обернуты "бесконечные рельсы" - замкнутые железные ленты, состоящие из отдельных звеньев. Вид эта штука имела настолько устрашающий, что на нее, несмотря на вполне мирное предназначение, прямо просилось артиллеристское орудие, и крошащая все на своем пути машина была бы готова.
Именно эту конструкцию напоминала Христина Даниловна Алчевская: пушки вроде нет, но если надо – раздавит, проедется, перемолов железными лентами.
Через секунду появилось еще одно обстоятельство, которое заставило Гурова проявить к посетительнице серьезный интерес. Она сказала: "Я вам заплачу. Три тысячи".
Жалованье за два года службы было, конечно, весомым аргументом. Существование в столице на те гроши, что выделяла казна на содержание полицейских надзирателей, было почти не возможным, и Гурова отчасти спасало лишь то, что был он бездетным вдовцом. Это же обстоятельство не давало от патологического безденежья пойти по пути откровенного мздоимства - пути, по которому, что греха таить, пошли многие его коллеги. Эта ситуация тоже была предметом многочисленных челобитных, но воз находился все там же, где и воз трудностей с количеством полицейских.
Деньги Гурову, конечно, были нужны - он не был ни святым, ни бессребреником. Тем более, деньги предлагались за честную работу, а не за нарушение должностных установлений. Была лишь одна главная трудность – результат.
- Вы же понимаете, я не могу гарантировать успех этого расследования. Тем более, пока факты вообще никак не свидетельствуют в пользу вашего утверждения, - сказал Гуров. - Это первое. Второе – я вынужден буду потребовать аванс на расходы. Есть еще третье. Для проведения расследования мне, возможно, придется посетить Харьков, потому что расследование в Санкт-Петербурге ничего не дало и вряд ли даст. Там, в Харькове, я буду задавать неудобные вопросы, часто выходящие за рамки приличия и могущие показаться оскорбительными. Вы должны быть к этому готовы.
Гуров понимал, что вдова вполне может не согласиться с требованиями. Но с другой стороны – начинать столь скользкое предприятие, не оговорив условий, было бы бессмысленно, да и опасно: дело вполне могло обернуться для Гурова, например, "вымогательством" денег с безутешной вдовы, к тому же вдовы богатой и влиятельной. Да и вообще, всякое серьезное расследование для лиц, к нему имеющих отношение, всегда вещь неприятная, чреватая для расследователя осложнениями. Тем более, предстоит расследовать смерть одного из самых богатых людей империи, чье состояние в лучшие времена оценивалось в тридцать миллионов рублей. Круг людей, куда придется погрузиться, а вернее – подняться Гурову существенно отличался по влиянию от круга приказчика или мелкого чиновника. Быть прихлопнутым, подобно назойливой мухе, каким-либо раздосадованным представителем высшего общества, пусть даже провинциального, Гуров не хотел. Да и провинциальность Харькова была весьма необычной: двух предыдущих генерал-губернаторов Санкт-Петербурга перевели в столицу именно из Харькова. А это значит, что Харьков - город богатый, с весьма влиятельной верхушкой. Так что предварительная договоренность с инициатором расследования, конечно, ни от чего не гарантировала, но была не лишней.
Вдова промышленника начала с самого понятного.
- Аванс будет. 500 рублей. Жизнь в Харькове дешевле, чем в Санкт-Петербурге, и это покроет ваши расходы. За дополнительными расходами обращайтесь ко мне. Разумеется, я должна знать не только о предприятиях, требующих оплаты. Вы должны меня ставить в известность о ходе расследования. Это первое, – вдова легко перешла на стиль Гурова, нумеруя разложенные по полочкам соображения.
- Второе. Слово мое еще что-то значит в Харькове, поэтому мое покровительство избавит вас от неприятностей, могущих возникнуть в связи с вашей… деятельностью. И третье – результаты. Вам придется смириться с тем, что их буду оценивать я, и я оставляю за собой право решать, добились вы успеха или нет. Также я буду решать, были ли обстоятельства, помешавшие расследованию, непреодолимыми и какая сумма вознаграждения будет уместной. Это может показаться вам неправильным, но иначе – не будет.
Гурову нравилась вычитанная им цитата какого-то француза: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Вдова мыслила ясно, поэтому ясно и излагала. Все было предельно понятно. Брать время на раздумья означало ломаться, как какая-то курсистка. Бить по рукам с миллионщицами Гуров опыта не имел. Пока он формулировал "Хорошо, я согласен", Алчевская задала вопрос, еще раз говорящий о ясности мысли:
- Каким образом вы поедете? Официальным порядком или частным? Если частным – я смогу организовать несколько рекомендательных писем, которые произведут должное впечатление на наших губернских. Официальным – ваша забота. У вашего начальника я была. Он мне показался человеком дельным и вас, к слову, характеризовал так же. Но влиять на канцелярию столичного обер-полицмейстера я не буду. По крайней мере, до тех пор, пока не пойму нужность этих… мер.
Разумеется, под "мерами" понималась раздача взяток чинам, влияющим на возобновление официального расследования. Но нужность этих расходов действительно была не очевидной, к тому же способ решения этого вопроса уже был понятен Гурову в общих чертах. Он ответил:
- Думаю, этого не понадобится. Я сам…
- Вот и хорошо, – вдова немного расслабилась, как будто после заключения сложной сделки. - На аванс я выпишу чек. Вы ведь рискнете взять чек вдовы банкрота? – спросила она с усмешкой.
- Рискну, – без тени улыбки ответил Гуров.
Вдова выписала чек и вышла из кабинета, коротко и холодно распрощавшись. Это было неприятно, но, в общем-то, ожидаемо: она только что купила услугу и не обязана была любезничать с тем, кто ее предоставляет. Хотя "братец", сказанное половому в трактире, или "любезный" - слуге кажутся вполне уместными. "Видимо, у миллионщиц свое понимание отношений с нижними чинами", – подумал Гуров и тут же забыл об этой мелочи, сосредоточившись на действительно серьезной проблеме.
